Искорки, искорки из руки - закуривай, малолетки!
Быть, пусть и всего на четыре дня, в отрыве от реальности, это так прекрасно. Но в нее возвращает уже на подъеме - этот второй подъем, хоть и детский лепет по сравнению с первым, но он уже не то веселое приключение, не эпичное восхождение на гору и не история о преодолении. Последний взгляд сверху туда, где было безмятежно. Грустно возвращаться в город.
Настроение поогрызаться, и когда спрашивают, как же там, что там, как вообще было... Понимаешь, что можешь только буркнуть "нормально" или, зазубренное как мантру уже - "все хорошо". Но это будет неправдой. Было ведь в разы круче. И настроением, что затапливало большую часть времени там, нужно все же поделиться. Скрепя сердце и через не могу выдаешь какие-то положительные эмоции.
А потом вспоминаешь, что "автостоп по блату", это когда два болтуна, кажется, увозят не на ту поляну. Когда в растерянности обзваниваешь всех возможных знакомых и лишь потом по-слоупокски понимаешь, что да, действительно, поляна-то не та. Хлопаешь глазами на расписание электричек и решаешь провести ночь неприкаянным. Бесцельно слоняешься по территории, не зная, куда себя деть, очаровываешься звуками флейты, идешь на звук, как под гипнозом, и в результате открываешь для себя просто замечательный коллектив, после которого даже и слушать больше никого не хочется. Переполненный чувствами удаляешься в палатку, наконец-то есть, калякать в тетрадочке всякие глупости при свете фонарика и болтать под аккомпанемент дождя и ладного пения ребят из соседнего лагеря.
Вспоминаешь, что палатку помогал ставить худощавый моряк с прочерченным морщинками картой-лицом, чисто бесовской задоринкой на дне ярко-голубых омутов-глаз. Думаешь, что если образ лихого веселого пирата и должен иметь человеческое воплощение, то каким же он должен быть еще?
А еще вспоминаешь залитый солнцем луг, по которому несешься босиком - просто на закат, через посадку и почти до дачных массивов, от тебя пахнет мазью, снимающей всякую боль, но весь эффект которой сводится к отпугиванию комаров в первые пятнадцать минут после нанесения.
И - как на следующий день, с разваливающимся рюкзаком за плечами и палаткой в руках, по щиколотку в жидкой грязи, хотелось хохотать, глядя в разливающееся дождем небо, от ощущения абсолютного, дикого, всепоглощающего счастья.
Вспоминаешь свою суть нищебродства, когда скляпываешь рюкзак из двух поломанных чужих, и когда из всего обилия вещей на тебе нет ничего своего, и почти впервые не чувствуешь от этого дискомфорта.
Вспоминаешь затопленную сумраком площадку, когда украдкой косишься на соседей, цепляешься за лица, встречаешься глазами и думаешь, какие же бывают все-таки люди красивые. Потом случайно ночуешь в чужом лагере и с утра внезапно оказывается, что эти люди живут там же. Улыбаешься не им, чуть в сторону. Просто потому, что эти прекрасные существа тебе не пригрезились и они живые, настоящие, можно пальцем потыкать для достоверности, если духу хватит.
Вспоминаешь художника-Летуна, как руки дрожали и не могли справиться с узлом на моей мистической фенечке, черт, нужно ведь было рассказать ее историю, а не сбегать, смутившись, как только она была повязана на чужую руку. Кажется, чего-то еще более светлого коснуться просто не возможно. Еще час сжимаю в руках конверт-подарок с картинками, от всего этого действительно летаешь, даже когда кажется, что просто сидишь на травке.
Вспоминаешь, как сидели спина к спине;
как рисовали под Григория Донского;
как даже в лагере был слышен Норд Ост;
как совсем поздней ночью, на площадке Азии+, сидишь рядом со скамейкой, голову положив на острые коленки, и чешут за ушком, и настроение очень мурчательное, а на сцене, где выступают "на четыре стороны" творится какая-то магия, да и не только на сцене, чего уж там;
как в один из вечеров мотаешься в полном одиночестве, нигде не задерживаясь надолго, разве что на Вудстоке - чтобы поиграть с чужой собакой по кличке Муха, подумать, что чужой друг и правда похож на Шерлока, и еще чтобы незнакомка пожала руку и безмятежно плюхнулась потом рядом.
Вспоминаешь, как сидишь под навесом торговцев, среди философов, неспешно беседуешь, и по кругу ходит стакан мира с коньяком;
как разыскивался злосчастный пирожок с капустой и грибами по всему рынку, но в результате находились яблоки и дешевый лимонад;
Вспоминаешь, как стоишь на краю Др сцены, мечешься и снова не знаешь куда себя деть, в конце концов решаешь себя деть за спины всех сидящих, но тебя в результате усаживают с собою рядом, и это так мило было на самом деле;
Вспоминаешь, какое было ликование, когда в холоде ночи из догорающих углей, стырив случайно чужие дрова, получилось воскресить костер, обжигающий и капризный;
как этот костер мягко потрескивал, догорая:
как обманчиво пустынен пляж, и сколько людей ночует под открытым небом.
И какой наивностью была романтичная попытка заснуть под тем же небом без спальника, согреваясь разве что объятием, что, впрочем, теплее любого одеяла.
Как только действительно вспоминается всё это - эмоции становятся вполне уже настоящие.
Эх, кажется, все-таки нужно превратить сегодняшнее утро в ночь. Снов мне.
Настроение поогрызаться, и когда спрашивают, как же там, что там, как вообще было... Понимаешь, что можешь только буркнуть "нормально" или, зазубренное как мантру уже - "все хорошо". Но это будет неправдой. Было ведь в разы круче. И настроением, что затапливало большую часть времени там, нужно все же поделиться. Скрепя сердце и через не могу выдаешь какие-то положительные эмоции.
А потом вспоминаешь, что "автостоп по блату", это когда два болтуна, кажется, увозят не на ту поляну. Когда в растерянности обзваниваешь всех возможных знакомых и лишь потом по-слоупокски понимаешь, что да, действительно, поляна-то не та. Хлопаешь глазами на расписание электричек и решаешь провести ночь неприкаянным. Бесцельно слоняешься по территории, не зная, куда себя деть, очаровываешься звуками флейты, идешь на звук, как под гипнозом, и в результате открываешь для себя просто замечательный коллектив, после которого даже и слушать больше никого не хочется. Переполненный чувствами удаляешься в палатку, наконец-то есть, калякать в тетрадочке всякие глупости при свете фонарика и болтать под аккомпанемент дождя и ладного пения ребят из соседнего лагеря.
Вспоминаешь, что палатку помогал ставить худощавый моряк с прочерченным морщинками картой-лицом, чисто бесовской задоринкой на дне ярко-голубых омутов-глаз. Думаешь, что если образ лихого веселого пирата и должен иметь человеческое воплощение, то каким же он должен быть еще?
А еще вспоминаешь залитый солнцем луг, по которому несешься босиком - просто на закат, через посадку и почти до дачных массивов, от тебя пахнет мазью, снимающей всякую боль, но весь эффект которой сводится к отпугиванию комаров в первые пятнадцать минут после нанесения.
И - как на следующий день, с разваливающимся рюкзаком за плечами и палаткой в руках, по щиколотку в жидкой грязи, хотелось хохотать, глядя в разливающееся дождем небо, от ощущения абсолютного, дикого, всепоглощающего счастья.
Вспоминаешь свою суть нищебродства, когда скляпываешь рюкзак из двух поломанных чужих, и когда из всего обилия вещей на тебе нет ничего своего, и почти впервые не чувствуешь от этого дискомфорта.
Вспоминаешь затопленную сумраком площадку, когда украдкой косишься на соседей, цепляешься за лица, встречаешься глазами и думаешь, какие же бывают все-таки люди красивые. Потом случайно ночуешь в чужом лагере и с утра внезапно оказывается, что эти люди живут там же. Улыбаешься не им, чуть в сторону. Просто потому, что эти прекрасные существа тебе не пригрезились и они живые, настоящие, можно пальцем потыкать для достоверности, если духу хватит.
Вспоминаешь художника-Летуна, как руки дрожали и не могли справиться с узлом на моей мистической фенечке, черт, нужно ведь было рассказать ее историю, а не сбегать, смутившись, как только она была повязана на чужую руку. Кажется, чего-то еще более светлого коснуться просто не возможно. Еще час сжимаю в руках конверт-подарок с картинками, от всего этого действительно летаешь, даже когда кажется, что просто сидишь на травке.
Вспоминаешь, как сидели спина к спине;
как рисовали под Григория Донского;
как даже в лагере был слышен Норд Ост;
как совсем поздней ночью, на площадке Азии+, сидишь рядом со скамейкой, голову положив на острые коленки, и чешут за ушком, и настроение очень мурчательное, а на сцене, где выступают "на четыре стороны" творится какая-то магия, да и не только на сцене, чего уж там;
как в один из вечеров мотаешься в полном одиночестве, нигде не задерживаясь надолго, разве что на Вудстоке - чтобы поиграть с чужой собакой по кличке Муха, подумать, что чужой друг и правда похож на Шерлока, и еще чтобы незнакомка пожала руку и безмятежно плюхнулась потом рядом.
Вспоминаешь, как сидишь под навесом торговцев, среди философов, неспешно беседуешь, и по кругу ходит стакан мира с коньяком;
как разыскивался злосчастный пирожок с капустой и грибами по всему рынку, но в результате находились яблоки и дешевый лимонад;
Вспоминаешь, как стоишь на краю Др сцены, мечешься и снова не знаешь куда себя деть, в конце концов решаешь себя деть за спины всех сидящих, но тебя в результате усаживают с собою рядом, и это так мило было на самом деле;
Вспоминаешь, какое было ликование, когда в холоде ночи из догорающих углей, стырив случайно чужие дрова, получилось воскресить костер, обжигающий и капризный;
как этот костер мягко потрескивал, догорая:
как обманчиво пустынен пляж, и сколько людей ночует под открытым небом.
И какой наивностью была романтичная попытка заснуть под тем же небом без спальника, согреваясь разве что объятием, что, впрочем, теплее любого одеяла.
Как только действительно вспоминается всё это - эмоции становятся вполне уже настоящие.
Эх, кажется, все-таки нужно превратить сегодняшнее утро в ночь. Снов мне.